Отрывок из повести Роберта Шекли "Координаты чудес"
Вулкан кипел и дымился, извергал пламя и швырял в черное небо ослепительные огненные шары, рассыпавшиеся миллионами раскаленных обломков. Каждый кусок дробился снова и снова, пока все небо не засияло, затмив три маленьких солнца.
— Ого-го-го!— воскликнул Кармоди.
Это было похоже на мексиканский фейерверк в парке Чапуль-тепек, и Кармоди искренне восхитился.
Затем сверкающие глыбы обрушились в океан, который специально возник, чтобы поглотить их. Глубины его закипели, вздымая разноцветные столбы пара, которые свиваясь, превратились в выпуклое облако, тут же пролившееся ливнем. Поднявшийся ветер собрал затем воды в гигантский смерч, толстоствольный, черный, с серебристыми отблесками. Смерч направился к Кармоди под аккомпанемент ритмичных ударов грома.
— Хватит!— завопил Кармоди.
Подойдя вплотную, смерч рассыпался, ветер и дождь умчались, гром затих, превратившись в зловещий гул. В гуле можно было различить звуки фанфар и лютни, причитание шотландской волынки и нежный стон арф. Инструменты звенели все тоньше и тоньше, причем мелодия стала напоминать торжественное вступление, звучащее в исторических боевиках фирмы «Метро-Голдвин-Майер», пока идут титры. Наконец, был дан последний взрыв звука, света, цвета, движения и всякого прочего. Воцарилось молчание.
Пока шли финальные аккорды, Кармоди закрыл глаза. Он открыл их как раз вовремя. Звук, свет, цвет, движение и всякое прочее превратились в обнаженную человеческую фигуру.
— Привет!— сказал человек.— Я Мелихрон. Как вам нравится мой выход?
— Я сражен,— сказал Кармоди совершенно чистосердечно.
— В самом деле?— переспросил Мелихрон.— То есть, вы в самом деле сражены? Не просто потрясены, да? Говорите правду, не щадите моего самолюбия.
— Честное слово,— сказал Кармоди.— Я ошеломлен.
— Это очень мило с вашей стороны,— сказал Мелихрон.— Вы видели небольшое предисловие ко Мне. Я разработал его совсем недавно. Думаю (и я действительно так думаю), оно кое-что обо мне говорит, не правда ли?
— Бесспорно,— сказал Кармоди. Он силился понять, кого напоминает ему Мелихрон, но черная, как агат, идеально пропорциональная фигура стоявшего перед ним героя была полностью лишена индивидуальных черт. Особенным был только голос: чистый, озабоченный и слегка плаксивый.
— Конечно, все эти вступления— большая нелепость,— сказал Мелихрон.— Но ведь это моя планета. И если не пускать пыль в глаза на собственной планете, то где же еще ее пускать, а?
— Возражений быть не может,— сказал Кармоди.
— Вы и в самом деле так думаете?— переспросил Мелихрон.
— В самом деле и с полнейшей искренностью.
Некоторое время Мелихрон обдумывал ответ, а затем сказал отрывисто:
— Спасибо. Вы мне нравитесь. Вы— разумное, понимающее существо и не боитесь говорить вслух то, что думаете.
— Благодарю вас,— сказал Кармоди.
— Но я действительно так думаю,— настаивал Мелихрон.
— И я действительно благодарю вас, повторил Кармоди, изо всех сил стараясь, чтобы его голос не дрожал.
— И я действительно рад, что вы прибыли. Моя интуиция (а я, видите ли, очень интуитивен и горжусь этим) подсказывает, что вы можете мне помочь.
У Кармоди чуть не сорвалось с языка, что он совсем не расположен помогать кому бы то ни было, ибо не в состоянии помочь себе самому в таком важном деле, как поиск дороги домой. Но он решил промолчать, боясь обидеть Мелихрона.
— Моя проблема,— заявил Мелихрон,— порождена моим положением. А положение у меня удивительное, единственное в своем роде, странное и многозначительное. Вы слыхали, должно быть, что вся эта планета целиком моя. Более того, я— единственное существо, способное здесь жить. Некоторые пробовали: создавали колонии, привозили животных, сажали растения. Все с моего соизволения, конечно, но тщетно. Чуждое этой планете вещество рассыпалось тонкой пылью, а мои ветры унесли ее в космос. Что вы думаете об этом?
— Поразительно!— сказал Кармоди.
— В самом деле, поразительно. Ни одно существо не может здесь выжить, только я и мои продолжения,— подтвердил Мелихрон.— Меня чуть удар не хватил, когда я понял это.
— Воображаю себе,— сказал Кармоди.
— Я здесь с незапамятных времен, продолжал Мелихрон.— Веками я жил, не мудрствуя лукаво, в образе амеб, лишайников, папоротников. Как хорошо и ясно все было в ту пору! Я жил, как в райском саду.
— Наверное, это было чудесно,— заметил Кармоди.
— Мне лично нравилось. Но, сами понимаете, это не могло продолжаться бесконечно. Я открыл эволюцию и сам стал эволюционировать, меняя мою планету, чтобы приспособить ее к себе. Я принимал множество обликов (иногда не очень приятных). Я познавал внешний мир, экспериментируя с объектами, которые там обнаружил. Я прожил много долгих жизней в телах высокоразумных существ галактики— человекоподобных, хтеризоподобных, олихордовых и многих других. Я осознал свою исключительность, и это стало причиной моего одиночества, с которым я не мог смириться.
И я восстал!.. Я вступил в человеческую фазу развития, которая длилась миллионы лет. Воплотил себя в целые народы и позволил им (мужайтесь!), позволил моим народам воевать друг с другом. Почти тогда же я постиг секс и искусство. Привил то и другое моим народам, и начались веселые времена. Я разделился на мужчин и женщин, причем каждое естество было и самостоятельной единицей, и в то же время частицей меня. Я плодился и размножался, предавался разврату, сжигал себя на кострах, устраивал сам себе ловушки, заключал с собой мирные договоры, женился на себе и разводился с собой, проходил через бесчисленные миниатюрные автосмерти и саморождения. Частицы меня подвизались в искусстве (некоторые весьма успешно), а также в религии. Они молились— мне, разумеется. И это было справедливо, поскольку я был причиной всех вещей. Я даже позволил им признавать и прославлять верховные существа, которые не были мной.
Потому что в те дни я был чрезвычайно либерален.
— Это было очень разумно с вашей стороны,— сказал Кармоди.
— Да, я стараюсь быть разумным,— сказал Мелихрон.— Я мог позволить себе стать разумным. Для этой планеты я был Богом. Да-да, нечего ходить вокруг да около: я был верховным существом, бессмертным, всемогущим и всеведущим. Все исходило от меня, даже ереси насчет моей сущности. Даже в крохотной травинке была частичка меня. Я создавал горы и наливал реки, был жизнью в семени и смертью в чумной бацилле. Я был причиной урожая и голода. Ни один волос не мог упасть помимо моей воли, ибо я был Тем, Кто Связывает и Развязывает, Единым и Многим, Тем, Кто Всегда Был, и Тем, Кто Всегда Будет.
— Это действительно кое-что,— сказал Кармоди.
— Да-да,— Мелихрон застенчиво улыбнулся.— Я был Ведущим Колесом Большого Небесного Велосипеда, как выразился один из моих поэтов. Это было прекрасно. Мои подданные писали пейзажи, а восходы и закаты для них создал я. Мой народ пел о любви, а любовь изобрел я. Чудесные дни, где вы?
— А почему бы вам их не вернуть?— спросил Кармоди.
— Потому что я вырос,— печально сказал Мелихрон.— Бессчетные эпохи я упражнялся в творении, а теперь стал вопрошать мои творения и себя самого. Мои священники вечно препирались между собой, дискутируя о моей природе и моих совершенствах. Я как дурак их слушал. Приятно послушать, как какой-нибудь богослов разглагольствует о тебе, однако это оказалось и опасно. Я сам начал дивиться своей природе и своим совершенствам. Я размышлял и занимался самоанализом. И чем больше я ломал голову, тем непостижимей себе казался.
— А почему вы не спросили себя? Ведь вы же были Богом?— удивился Кармоди.
— Вот в том-то и загвоздка,— вздохнул Мелихрон.— Мои творения не видели проблемы. Для них я оставался Богом, пути которого неисповедимы, но который, тем не менее, основной своей задачей считает воспитание и наказание всех этих существ, обладающих свободой воли (будучи, по сути, мною). Все, что я делал, было выше всякой критики, потому, что это делал я. Ведь все мои действия, даже простейшие, были в конечном счете неисповедимы, поскольку неисповедим я сам. Другими словами, чтобы постичь смысл моих действий, необходимо было охватить всю реальность целиком, на что способен только Божественный Разум. То есть мой. Примерно так преподносили все это и мои выдающиеся мыслители. И они добавляли еще, что полным пониманием я удостою их на небесах.
— Вы и небеса создали?— спросил Кармоди.
— Конечно. А также преисподнюю.— Мелихрон улыбнулся.— Вы бы видели лица этих существ, когда я воскрешал их в раю или в аду! Ведь на самом деле, даже самые преданные не верили в потусторонний мир.
— Полагаю, вам нравилось это?
— Только поначалу. Но со временем надоело. Без сомнения, я немного тщеславен, но бесконечная неискренняя лесть надоела мне до отвращения. Ну скажите, Бога ради, зачем же восхвалять Бога только за то, что он выполняет свое божественное назначение? С таким же успехом можно молиться муравью за успешное обделывание им своих муравьиных делишек. Это положение дел перестало меня удовлетворять. Я нуждался в самопознании, а видел лишь восторженные взгляды своих творений.
— И что же вы придумали?
— Да упразднил все!.. Стер жизнь с лица моей планеты— растительную, животную, всякую. Зачеркнул заодно и грядущее. Мне надо было подумать.
Потрясенный Кармоди только хмыкнул.
— Впрочем, я ведь ничего и никого не уничтожил,— торопливо сказал Мелихрон. Я просто воссоединил в себе частицы себя.— Мелихрон ухмыльнулся.— У меня на планете было множество типов с безумными глазами, которые постоянно болтали насчет блаженного слияния со мной. Ну вот они и слились!
— Может быть им это понравилось?— предположил Кармоди.
— Откуда я знаю? Единение со мной и есть я. Оно означает потерю сознания сознающим единение. В сущности это смерть, хотя звучит красивее.
— Необычайно интересно,— сказал Кармоди.— Но вы, кажется, хотели поговорить со мной насчет какой-то вашей проблемы?
— Именно! И я как раз подошел к ней. Понимаете, я перестал играть со своими народами, как ребенок с кукольным домиком, а затем уселся, фигурально говоря, чтобы все обдумать. Единственным предметом моих размышлений был, конечно, я сам. По-настоящему меня занимал только один вопрос: в чем мое предназначение? Могу ли я быть не Богом, а кем-то иным? Вот посидел я в должности Бога— никаких перспектив! Занятие для узколобого самовлюбленного эгоиста. Мне нужно что-то другое— осмысленное, лучше выражающее мое истинное я. Я в этом убежден! Такова моя проблема и таков вопрос, который я вам задаю: что мне делать с самим собой?
Вулкан кипел и дымился, извергал пламя и швырял в черное небо ослепительные огненные шары, рассыпавшиеся миллионами раскаленных обломков. Каждый кусок дробился снова и снова, пока все небо не засияло, затмив три маленьких солнца.
— Ого-го-го!— воскликнул Кармоди.
Это было похоже на мексиканский фейерверк в парке Чапуль-тепек, и Кармоди искренне восхитился.
Затем сверкающие глыбы обрушились в океан, который специально возник, чтобы поглотить их. Глубины его закипели, вздымая разноцветные столбы пара, которые свиваясь, превратились в выпуклое облако, тут же пролившееся ливнем. Поднявшийся ветер собрал затем воды в гигантский смерч, толстоствольный, черный, с серебристыми отблесками. Смерч направился к Кармоди под аккомпанемент ритмичных ударов грома.
— Хватит!— завопил Кармоди.
Подойдя вплотную, смерч рассыпался, ветер и дождь умчались, гром затих, превратившись в зловещий гул. В гуле можно было различить звуки фанфар и лютни, причитание шотландской волынки и нежный стон арф. Инструменты звенели все тоньше и тоньше, причем мелодия стала напоминать торжественное вступление, звучащее в исторических боевиках фирмы «Метро-Голдвин-Майер», пока идут титры. Наконец, был дан последний взрыв звука, света, цвета, движения и всякого прочего. Воцарилось молчание.
Пока шли финальные аккорды, Кармоди закрыл глаза. Он открыл их как раз вовремя. Звук, свет, цвет, движение и всякое прочее превратились в обнаженную человеческую фигуру.
— Привет!— сказал человек.— Я Мелихрон. Как вам нравится мой выход?
— Я сражен,— сказал Кармоди совершенно чистосердечно.
— В самом деле?— переспросил Мелихрон.— То есть, вы в самом деле сражены? Не просто потрясены, да? Говорите правду, не щадите моего самолюбия.
— Честное слово,— сказал Кармоди.— Я ошеломлен.
— Это очень мило с вашей стороны,— сказал Мелихрон.— Вы видели небольшое предисловие ко Мне. Я разработал его совсем недавно. Думаю (и я действительно так думаю), оно кое-что обо мне говорит, не правда ли?
— Бесспорно,— сказал Кармоди. Он силился понять, кого напоминает ему Мелихрон, но черная, как агат, идеально пропорциональная фигура стоявшего перед ним героя была полностью лишена индивидуальных черт. Особенным был только голос: чистый, озабоченный и слегка плаксивый.
— Конечно, все эти вступления— большая нелепость,— сказал Мелихрон.— Но ведь это моя планета. И если не пускать пыль в глаза на собственной планете, то где же еще ее пускать, а?
— Возражений быть не может,— сказал Кармоди.
— Вы и в самом деле так думаете?— переспросил Мелихрон.
— В самом деле и с полнейшей искренностью.
Некоторое время Мелихрон обдумывал ответ, а затем сказал отрывисто:
— Спасибо. Вы мне нравитесь. Вы— разумное, понимающее существо и не боитесь говорить вслух то, что думаете.
— Благодарю вас,— сказал Кармоди.
— Но я действительно так думаю,— настаивал Мелихрон.
— И я действительно благодарю вас, повторил Кармоди, изо всех сил стараясь, чтобы его голос не дрожал.
— И я действительно рад, что вы прибыли. Моя интуиция (а я, видите ли, очень интуитивен и горжусь этим) подсказывает, что вы можете мне помочь.
У Кармоди чуть не сорвалось с языка, что он совсем не расположен помогать кому бы то ни было, ибо не в состоянии помочь себе самому в таком важном деле, как поиск дороги домой. Но он решил промолчать, боясь обидеть Мелихрона.
— Моя проблема,— заявил Мелихрон,— порождена моим положением. А положение у меня удивительное, единственное в своем роде, странное и многозначительное. Вы слыхали, должно быть, что вся эта планета целиком моя. Более того, я— единственное существо, способное здесь жить. Некоторые пробовали: создавали колонии, привозили животных, сажали растения. Все с моего соизволения, конечно, но тщетно. Чуждое этой планете вещество рассыпалось тонкой пылью, а мои ветры унесли ее в космос. Что вы думаете об этом?
— Поразительно!— сказал Кармоди.
— В самом деле, поразительно. Ни одно существо не может здесь выжить, только я и мои продолжения,— подтвердил Мелихрон.— Меня чуть удар не хватил, когда я понял это.
— Воображаю себе,— сказал Кармоди.
— Я здесь с незапамятных времен, продолжал Мелихрон.— Веками я жил, не мудрствуя лукаво, в образе амеб, лишайников, папоротников. Как хорошо и ясно все было в ту пору! Я жил, как в райском саду.
— Наверное, это было чудесно,— заметил Кармоди.
— Мне лично нравилось. Но, сами понимаете, это не могло продолжаться бесконечно. Я открыл эволюцию и сам стал эволюционировать, меняя мою планету, чтобы приспособить ее к себе. Я принимал множество обликов (иногда не очень приятных). Я познавал внешний мир, экспериментируя с объектами, которые там обнаружил. Я прожил много долгих жизней в телах высокоразумных существ галактики— человекоподобных, хтеризоподобных, олихордовых и многих других. Я осознал свою исключительность, и это стало причиной моего одиночества, с которым я не мог смириться.
И я восстал!.. Я вступил в человеческую фазу развития, которая длилась миллионы лет. Воплотил себя в целые народы и позволил им (мужайтесь!), позволил моим народам воевать друг с другом. Почти тогда же я постиг секс и искусство. Привил то и другое моим народам, и начались веселые времена. Я разделился на мужчин и женщин, причем каждое естество было и самостоятельной единицей, и в то же время частицей меня. Я плодился и размножался, предавался разврату, сжигал себя на кострах, устраивал сам себе ловушки, заключал с собой мирные договоры, женился на себе и разводился с собой, проходил через бесчисленные миниатюрные автосмерти и саморождения. Частицы меня подвизались в искусстве (некоторые весьма успешно), а также в религии. Они молились— мне, разумеется. И это было справедливо, поскольку я был причиной всех вещей. Я даже позволил им признавать и прославлять верховные существа, которые не были мной.
Потому что в те дни я был чрезвычайно либерален.
— Это было очень разумно с вашей стороны,— сказал Кармоди.
— Да, я стараюсь быть разумным,— сказал Мелихрон.— Я мог позволить себе стать разумным. Для этой планеты я был Богом. Да-да, нечего ходить вокруг да около: я был верховным существом, бессмертным, всемогущим и всеведущим. Все исходило от меня, даже ереси насчет моей сущности. Даже в крохотной травинке была частичка меня. Я создавал горы и наливал реки, был жизнью в семени и смертью в чумной бацилле. Я был причиной урожая и голода. Ни один волос не мог упасть помимо моей воли, ибо я был Тем, Кто Связывает и Развязывает, Единым и Многим, Тем, Кто Всегда Был, и Тем, Кто Всегда Будет.
— Это действительно кое-что,— сказал Кармоди.
— Да-да,— Мелихрон застенчиво улыбнулся.— Я был Ведущим Колесом Большого Небесного Велосипеда, как выразился один из моих поэтов. Это было прекрасно. Мои подданные писали пейзажи, а восходы и закаты для них создал я. Мой народ пел о любви, а любовь изобрел я. Чудесные дни, где вы?
— А почему бы вам их не вернуть?— спросил Кармоди.
— Потому что я вырос,— печально сказал Мелихрон.— Бессчетные эпохи я упражнялся в творении, а теперь стал вопрошать мои творения и себя самого. Мои священники вечно препирались между собой, дискутируя о моей природе и моих совершенствах. Я как дурак их слушал. Приятно послушать, как какой-нибудь богослов разглагольствует о тебе, однако это оказалось и опасно. Я сам начал дивиться своей природе и своим совершенствам. Я размышлял и занимался самоанализом. И чем больше я ломал голову, тем непостижимей себе казался.
— А почему вы не спросили себя? Ведь вы же были Богом?— удивился Кармоди.
— Вот в том-то и загвоздка,— вздохнул Мелихрон.— Мои творения не видели проблемы. Для них я оставался Богом, пути которого неисповедимы, но который, тем не менее, основной своей задачей считает воспитание и наказание всех этих существ, обладающих свободой воли (будучи, по сути, мною). Все, что я делал, было выше всякой критики, потому, что это делал я. Ведь все мои действия, даже простейшие, были в конечном счете неисповедимы, поскольку неисповедим я сам. Другими словами, чтобы постичь смысл моих действий, необходимо было охватить всю реальность целиком, на что способен только Божественный Разум. То есть мой. Примерно так преподносили все это и мои выдающиеся мыслители. И они добавляли еще, что полным пониманием я удостою их на небесах.
— Вы и небеса создали?— спросил Кармоди.
— Конечно. А также преисподнюю.— Мелихрон улыбнулся.— Вы бы видели лица этих существ, когда я воскрешал их в раю или в аду! Ведь на самом деле, даже самые преданные не верили в потусторонний мир.
— Полагаю, вам нравилось это?
— Только поначалу. Но со временем надоело. Без сомнения, я немного тщеславен, но бесконечная неискренняя лесть надоела мне до отвращения. Ну скажите, Бога ради, зачем же восхвалять Бога только за то, что он выполняет свое божественное назначение? С таким же успехом можно молиться муравью за успешное обделывание им своих муравьиных делишек. Это положение дел перестало меня удовлетворять. Я нуждался в самопознании, а видел лишь восторженные взгляды своих творений.
— И что же вы придумали?
— Да упразднил все!.. Стер жизнь с лица моей планеты— растительную, животную, всякую. Зачеркнул заодно и грядущее. Мне надо было подумать.
Потрясенный Кармоди только хмыкнул.
— Впрочем, я ведь ничего и никого не уничтожил,— торопливо сказал Мелихрон. Я просто воссоединил в себе частицы себя.— Мелихрон ухмыльнулся.— У меня на планете было множество типов с безумными глазами, которые постоянно болтали насчет блаженного слияния со мной. Ну вот они и слились!
— Может быть им это понравилось?— предположил Кармоди.
— Откуда я знаю? Единение со мной и есть я. Оно означает потерю сознания сознающим единение. В сущности это смерть, хотя звучит красивее.
— Необычайно интересно,— сказал Кармоди.— Но вы, кажется, хотели поговорить со мной насчет какой-то вашей проблемы?
— Именно! И я как раз подошел к ней. Понимаете, я перестал играть со своими народами, как ребенок с кукольным домиком, а затем уселся, фигурально говоря, чтобы все обдумать. Единственным предметом моих размышлений был, конечно, я сам. По-настоящему меня занимал только один вопрос: в чем мое предназначение? Могу ли я быть не Богом, а кем-то иным? Вот посидел я в должности Бога— никаких перспектив! Занятие для узколобого самовлюбленного эгоиста. Мне нужно что-то другое— осмысленное, лучше выражающее мое истинное я. Я в этом убежден! Такова моя проблема и таков вопрос, который я вам задаю: что мне делать с самим собой?